|
|
__________________________________________________________________________________________________
Например, после Символа веры «священник приносит таинство искупления нашей жизни, исполненный трепета и облеченный страхом и великим ужасом. Священник пребывает в ужасе и великом страхе с трепетом по причине его долгов и долгов всех детей Церкви... Трепет и страх за себя и за народ лежат на священнике в этот ужасный час. В страшных условиях и служении он предмет ужаса даже для серафимов, сын праха предстоит в великом страхе, являясь посредником . Страшный Царь, таинственно закланный и погребенный, и страшные стражи (ангелы), стоящие в страхе в честь их Господа. С такими мыслями предстоит священник для священнослужения, почтительно, с великим страхом и трепетом» . Этими чувствами проникнут и возглас диакона. «Глашатай Церкви и теперь возглашает и предупреждает каждого исповедать свои грехи Господу и просить Его в чистоте сердца. «Станем добре», он говорит «смотрите вашим умом на происходящее великое таинство, которое совершаете вы, смертные. Страшные Тайны освящаются руками священника. Пусть каждый пребывает в страхе и ужасе, пока это совершается. Священник уже приступил один к молению: молитесь и вы с ним, чтобы ваш мир увеличился через его посредство. Склоните к земле взор ваших умов и просите горячо. Возносите прошения всех Богу в этот час, полный трепета и великого страха». За этим следует призыв к молчанию. «Пусть никто не осмелится сказать ни одного слова устами... пусть молится сердцем, а не устами, и пусть он просит умом, а не языком» . После возгласа «Горе имеем сердца» вся община хранит молчание, и все готовятся к пламенной молитве в своих сердцах. Священник безмолвствует, и диакон пребывает в молчании, весь народ спокоен и безмолвствует... Священник, уста Церкви , открывает свои уста и беседует тайно с Богом, как с другом . Конец молитвы произносится вслух. После серафимского гимна, произносимого всем народом, «вся Церковь возвращается к молчанию, и священник начинает общение с Богом» . В конце молитвы он возвышает голос, чтобы его мог услышать народ... и рукою благословляет Тайны... и народ своим «Аминь» способствует и соглашается с молитвой священника. Тогда глашатай Церкви призывает народ и говорит: «Молитесь мысленно. Мир вам»... . Во время призывания Святого Духа «глашатай Церкви возглашает: в молчании и страхе стойте: мир вам. Пусть весь народ пребывает в страхе в тот момент, когда совершается таинство сошествия Святого Духа». Священник возвышает голос и знаменует рукою Святые Тайны . У Феодора Мопсуэстийского и Нарсаи имеются первые сведения о тайном-тихом чтении анафоры и мистическом евхаристическом молчании. Естественно предположить, что эта практика возникла в Сирии и распространилась первоначально по преимуществу в Восточной Сирии. На введение тайного чтения анафоры влияет и практика disciplina arcana, оберегающая святость и величие христианских таинств. Это ясно из ответа сирийского писателя Иакова, еп. Эдесского (640-708), на вопрос «Почему при закрытых дверях, с безмолвствием и по устному преданию совершались таинства» . Вероятно, требования disciplina arcana и объясняют отсутствие установительных слов в толковании Феодора Мопсуэстийского, в чинах несторианской Литургии Фаддея и Мария и устную их передачу . На введение практики тайного чтения анафоры безусловно повлияли, наконец, некоторые идеи, выраженные в Corpus Areopagiticum, в частности, «О церковной иерархии» . Corpus появился, вероятно, в Сирии в конце пятого века и был там очень популярен . Его перевел на сирийский язык мистик Сергий Ришайнский († 536). Из Сирии Corpus попадает в Константинополь, находясь первое время под большим подозрением . Литургия в книге «О церковной иерархии» чрезвычайно похожа или даже та же, что и у Нарсаи, с той только разницей, что в диптихи у Нарсаи включены и живые члены Церкви, а Символ веры положен после перенесения Даров на престол . Одной из главных идей памятника «О церковной иерархии», положившего начало богослужебной символике, является учение о иерархической структуре, — о разных степенях ведения божественных тайн, полнота которых доступна только священноначальнику — епископу. Он-то и передает низшим степеням, в частности, второму — «созерцательному» чину мирян — священному народу, в чувственных знаках — символах — доступное им ведение. «Божественный иерарх, хотя и низводит благоволительно к подчиненным ему свое, единое само в себе, священноначальственное ведение, пользуясь многообразием священных символов, но тотчас же, как неуловимый и неудержимый для низших, без всякой перемены в себе возвращается к своему начальственному служению и, совершив мысленный вход к единому в себе, в чистом свете созерцает единовидный смысл совершаемых действий, оканчивая человеколюбивый исход на вторичное (дело служения) боголепнейшим возвращением к первейшим» . Это отделение священноначальника от народа и мотив тайны подчеркивается при изъяснении Литургии, «таинства таинств», «совершеннейшего из таинств», «таинства собрания или общения». Например, «приобщившись и преподав богоначальное причастие (другим), (иерарх) обращается, наконец, к священному благодарению (вместе с народом, который участвует в благодарении, приникая к одним только божественным символам), а он сам, возводясь постоянно богоначальным Духом священноначальственно, в чистоте богообразного чина, к святым началам совершаемых (действий) в блаженных и мысленных созерцаниях» . Или, как впоследствии перефразирует Георгий Пахимер, «толпа взирает только на божественные символы, так как не может рассуждать о чем-либо высшем, а сам иерарх возводится к тем первообразам — к самому честному Телу и Крови Господней, веруя, что предлежащие (символы) предложены в них (в истинное Тело и истинную Кровь) святым и вседействующим Духом» . Эти взгляды на мистериальный характер Евхаристии способствовали укреплению начавшейся в Сирии практике тайного чтения анафоры и развитию тех настроений страха и трепета , которые особенно развиты в толковании Нарсаи, несомненно знакомого, если не с Corpus Areopagiticum, то во всяком случае с его основными идеями, которые носились, так сказать, в воздухе Сирии. Надо заметить, однако, что тайное чтение евхаристических молитв первоначально не означало отстранения верующих от участия в принесении евхаристической жертвы. По Феодору Мопсуэстийскому, «священник — язык церковной общины» . «Все мы составляем одно Тело Христа нашего Господа, и все мы члены один другого, и священник только исполняет обязанности члена, который выше других членов тела, как, например, глаз или язык... Как язык, он приносит молитвы всех... . Все мы приносим дар со священником, и хотя последний и встает один, чтобы принести его, но он приносит его, как язык, за все тело. Таким образом, приносимый дар принадлежит всем, и он полагается перед всеми нами так, чтобы мы могли одинаково участвовать в нем» . По Нарсаю, «вместе с прошением священник возносит молитву всего народа» , и это подтверждает и монофизит Иаков Серугский († 521), младший современник Нарсаи, говоря в своей гомилии: «Вместе со священником весь народ просит Отца, чтобы Он прославил своего Сына» . В сирийских и персидских чинах Литургии, несмотря на тайное чтение евхаристической молитвы, подчеркивается участие в ней и мирян, благодаря приглашениям — возгласам диакона перед каждым разделом анафоры. Эти возгласы в совокупности образуют ектению. Хотя Corpus Areopagiticum, конечно, и не предполагал отрицать соборный характер великого «таинства собрания», но, вводя значительное различие между мирянами и священнослужителем, он ослабил у мирян сознание ответственности за евхаристическую молитву. В середине VI века Corpus распространяется по всему Востоку, проникает в Константинополь и имеет огромное влияние на последующее Византийское богословие. К Corpus пишет (530-540) схолии Иоанн Скифопольский . С Corpus''ом распространяется и практика тайного чтения анафоры. Почва к этому была подготовлена учением св. Иоанна Златоуста о страхе и трепете, с которыми надо приступать к Св. Дарам, и великими христологическими спорами. Тщетно борется с новой практикой Юстиниан. Его новелла не остановила начавшегося процесса. Иоанн Мосх говорит о громком чтении анафоры как о явлении, наблюдаемом только в некоторых местах. Вводится торжественный Великий вход с его символикой, Херувимская песнь, полная страха и трепета . К VIII веку практика тайного чтения, как уже отмечалось, становится всеобщей. Литургист последующих веков пишет: «Иерей приступает, входит в общение с ангельскими силами и стоит, как бы не на земле, но в пренебесном жертвеннике, перед страшным жертвенником престола Божия... . Иерей с дерзновением приступает к престолу Божией благодати... Отверзая уста перед Богом и один собеседуя с Ним, и взирая на славу Господню уже не в облаке, как некогда Моисей в скинии свидания, но откровенным лицем. И посвящается он в боговедение и в веру Святыя Троицы, и втайне изрекает пред Богом тайны, в таинственных действиях возвещения тайны» . После введения тайного чтения анафоры Литургия, конечно, осталась и не могла бы не остаться соборным богослужением, но с мирян как бы была снята ответственность за соборную евхаристическую молитву и жертвоприношение. Кроме начального диалога литурга и народа, вступления в анафору, восходящего к апостольскому веку, до мирян стали доходить только отдельные возгласы, большей частью придаточные предложения. «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще»... «Твоя от Твоих Тебе приносяще, о всех и за вся». «Изрядно о Пресвятей Пречистей». Во время чтения анафоры народ слушает пение «Достойно и праведно», «Свят, свят», «Тебе поем», «Достойно есть» или задостойника. Пение хора разделило литурга и народ и усилило пассивность последнего. Когда появился иконостас, то постепенно установилась практика чтения анафоры при закрытых святых или царских вратах, за исключением архиерейского служения. Введение тайного чтения анафоры способствовало дальнейшему ослаблению евхаристического благочестия и жизни. Величайшая молитва Церкви — евхаристическая, которую в древности многие знали наизусть, стала забываться мирянами. Отсюда споры о ее содержании, отмечаемые литургистами. Большинство мирян не ощущает биения сердца Церкви, как оно слышится в анафоре, в которой слиты все молитвы Церкви «о всех и за вся», о преображении мира и о Царстве Божием. Анафоры литургий, и между ними молитва св. Василия Великого, поражают размахом всемирного космического моления, в которое вливаются благодарения и прошения определенных членов Церкви, глубиной и силой благодатной любви Церкви, точностью и пластичностью догматических формул. Этот гимн соборной молитвы не доходит до слуха и сознания верующих. Для многих утеряно понимание жертвенного характера Евхаристии и сознание ответственного участия в возношении анафоры, хотя просфоры и подача записок за живых и умерших (древние диптихи) свидетельствуют об этой стороне евхаристического общего дела . Многие молящиеся в храме во время анафоры молятся своей самостоятельной, а не соборной молитвой, благодарят Бога за свои радости, несут к Нему свои скорби и просят у Него помощи в своих нуждах. Собрание верующих, к великому сожалению, не сознает себя единодушным и единомысленным и единым перед дискосом, на котором вся Церковь и мир окружают Главу — Христа. В отношении мирян к Евхаристии и Литургии наблюдается элемент соборного, социального распада, который усугубляется грехом редкого причащения. Это есть соучастие в социальном грехе, грехе нелюбви к ближнему. Распад соборности на практике чувствуется и в способе причащения. Прежде священнослужители и народ причащались вместе. Теперь же священнослужители причащаются при закрытых царских вратах, задернутых завесою. Алтарь в это время, по истолкованию литургистов — Сионская горница, из которой миряне исключены. Во время причащения священнослужителей хор поет киноник — причастен, который в Древней Церкви пел причащавшийся народ . Например, «Тело Христово приимите, источника бессмертнаго вкусите». «Вкусите и видите, яко благ Господь». Впоследствии причастен стал варьироваться по дням и праздникам. Теперь он «поется для того, чтобы поддержать в предстоящих благочестивое настроение и занять их внимание на это время» (причащения священнослужителей) . Это объяснение русского литургиста свидетельствует об упадке евхаристического благочестия, так как в Древней Церкви не надо было занимать верующих, когда они предстояли перед Евхаристическим Христом. Об этом же упадке говорит и произносимая часто после причастного стиха проповедь , или пение «концерта» или стихир, ирмосов канонов, содержание которых очень часто весьма далеко от переживаемого момента, когда на престоле царствует Христос, и христиане участвуют в мессианском царстве — образе и предвосхищении «невечернего дня Царствия Христова», когда удобнее евхаристическое молчание. Литургия для многих потеряла значение главнейшего центрального богослужения — радости церковной общины, которая готовилась к нему через участие во всех богослужениях суточного круга. Для многих, зачарованных красотами библейских элементов богослужения и поэзией великих духоносных церковных гимнографов, Литургия отходит на второй план перед всенощным бдением. Литургия обросла дополнительными последованиями — сокращениями утрени — молебнами и панихидами, которые в сознании верующих часто заслоняют жертвенно-умилостивительный характер Евхаристии. Причащение стало редким. Для большинства оно оказывается замененным антидором . Верующие причащаются раз в год. Причащение тесно связано с говением и таинством покаяния . В этом заключается великая духовная правда. «Да испытывает себя человек и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет от чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1 Кор. 11, 28-29). Возглас («Учение 12 апостолов») — «если кто свят — пусть приступает, если же нет — то пусть покается», звучит во всех Литургиях. «Святая Святым». Св. Иоанн Златоуст, выражая пламенное желание, чтобы его пасо¬мые возможно чаще приступали к Святым Тайнам , требует причащения «с чистой совестью, с чистым сердцем, с безукоризненною жизнию», в величайшем единомыслии и с пламенною любовию , с трепетом и во всякой чистоте». Христианин в день своего духовного возрождения и запечатления печатью Св. Духа призывается к такой жизни, при которой он имел бы возможность, хотя и с глубоким сознанием своей греховности и недостоинства, возможно чаще приступать «со страхом Божиим и любовию» ко Св. Чаше и участвовать в молитвах святого возношения. Древняя Церковь оберегала святость Евхаристии и явных грешников отлучала от Святой Чаши на долгое время, иногда до самой смерти. Впоследствии суровый устав покаянной дисциплины был ослаблен в связи с общим падением духовной жизни христиан. Возникшее монашество имеет огромное влияние на жизнь мирян. В монастырях Литургия совершалась один-два раза в неделю , а все остальное время уходило на приготовление к таинству и на подвиг очищения сердца великими подвижническими «потами и трудами». В монастырях потребности напряженной духовной жизни создали практику почти ежедневной исповеди в двух формах: старческой и сакраментальной. Отсюда возникает тесная связь причащения с исповедью, которой не знала Древняя Церковь, следовавшая правилу «совесть человека есть руководящее правило для причащения Божественных Тайн» . Новая практика из монастырей была перенесена и в мирянскую среду с той только разницей, что для иноков состояние приготовления к причащению было постоянным, а миряне стали приступать к причащению все реже и реже, находя предлог для извинения своего духовного нерадения и греха в необходимости особого приготовления , забыв призыв св. Кирилла Иерусалимского, обращенный к просвещаемым, — «не отторгайте себя от причащения; не лишайте себя священных и духовных сил Тайн ради греховной скверны». Забылись и слова преп. Иоанна Кассиана: «Мы не должны устраняться от причащения Господня из-за того, что сознаем себя грешниками. Но еще более и более с жаждою надобно посещать к нему для уврачевания души и очищения духа, однако ж с таким смирением духа и верою, чтобы, считая себя недостойными принятия такой благодати, мы желали более врачества для наших ран. Со смирением сердца, по которому веруем и исповедуем, что мы никогда не можем достойно прикасаться Святых Тайн, в каждый воскресный день принимали их для уврачевания наших недугов, нежели, превознесшись суетным убеждением сердца, верить, что мы после годичного срока бываем достойны приятия их» . Но еще во второй половине XI века митрополит Киевский Иоанн II (†1089), вероятно, следуя константинопольской практике, в своей «Заповеди святых отец к исповедующимся сынам и дщерям» говорит о причащении в великие праздники, во все воскресные дни Св. Четыредесятницы , всего насчитывая до 22 дней . Однако, видимо, ввести или удержать практику частого причащения было весьма трудно . В XV веке Симеон Солунский, следуя практике Древней Церкви, советует приступать к Св. Чаше «даже, если можно, и в каждую неделю» . Редкое причащение наблюдалось не только в Русской Церкви, но и в других частях Вселенской Церкви, например, на Балканах. Здесь часто из-за отсутствия причастников приходилось наблюдать сокращение или почти незаметное окончание Литургии. Собственно говоря, она для молящихся заканчивается причащением священнослужителей, за которым следует проповедь, раздача антидора и целование креста. Заключительная же часть Литургии проходит незаметно для народа и в стороне. Не раздается призыв на брачную вечерю Агнца, а если и раздается, то остается для подавляющего большинства, почти для всех молящихся «гласом вопиющего в пустыне». Конечно, души, живущие напряженной духовной жизнью, чувствуют евхаристическую жажду и голод. «Как лань желает к потокам вод, так желает душа моя к Тебе, Боже». К сожалению, практика редкого причащения оказалась для многих возведенной чуть ли не в степень канонического «правила». «Развилась излишняя и уже нездоровая мнительность, боязливость, которая иногда заходит уже слишком далеко и нередко отгоняет членов Церкви от причастия на много лет» (Митр. Сергий). Известны печальные факты отказа со стороны священников в частом причащении или недопущении к Св. Чаше в «светозарную ночь» Св. Пасхи, хотя в некоторых случаях это отношение и может быть объяснено ревностию о достойном причащении и борьбой с небрежным отношением к таинству, выражающемся в легкомысленном желании поскорее «отговеть» в Пасхальную ночь. Механическое введение ежедневного причащения без соответствующей духовной подготовки создаст для мирян духовную опасность «небрежного и невнимательного приступания ко Св. Таинству». Частое причащение тесно связано с общим духовным со-стоянием членов Церкви. Мысль невольно обращается к практике Древней Церкви, к ярко выраженному соборному характеру ее Литургии, потускневшему от человеческого небрежения к великим благодатным Дарам и радости, данным верующим во Христа в Сионской гор-нице на Тайной вечери и в великий день Пятидесятницы, и к ослаблению сознания ответственности всех членов Церкви за участие в принесении евхаристической жертвы и соборном причащении, ответственности за судьбы Церкви и за зодчество Царства Божия на земле. Вспоминается проникновенное предупреждение св. Иоанна Златоуста, «чтобы мы не возлагали на одних священников, но и сами пеклись о всей Церкви, как о теле, всем нам общем. Это послужит и к большему утверждению и нас побудит к большему преуспеянию (в добродетели). В Церкви должно жить как в одном доме, как составляющие одно тело, все должны быть расположены друг ко другу... Слез достойно настоящее наше состояние. Так далеко отторгнулись друг от друга, между тем как надлежало бы изображать собою одно тело» . И путеводной яркой звездой сияют огненные слова евхаристических молитв. Как небесная музыка звучат слова анафоры Св. Василия Великого: «Нас же всех от Единаго Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу, во едино Духа святаго Причастие... Всех нас приими в Царство Твое, сыны Света и сыны дне показавый, Твой мир и Твою любовь Даруй нам... И даждь нам едиными устами и единым сердцем славити и воспевати пречестное и великолепное Имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа». |